строго и пододвинул раненому табуретку. — А еще хорохоритесь!
— Не оставите в медсанбате — уеду обратно на батарею.
— Глупости! — нахмурился хирург.
Он старался выглядеть очень сердитым; кустистые брови его были нахмурены, но глаза оставались добрыми.
Максаков встал, неловко, левой рукой, надел пилотку и сказал:
— Что же, тогда… Разрешите идти? Отлежусь у себя в землянке.
— Может, удобнее будет в кювете? Или в снарядной воронке? Кто же вас, сударь, отпустит? В таком виде!
— За видом не гонюсь. Что я, на свидание с девушкой собрался? А далеко от батареи мне сейчас, товарищ военврач, ну никак…
Вообще-то говоря, хирургу нравились лихие вояки, строптивцы, горячие головы, которым не терпится удрать из госпиталя, которые долго не остывают после боя и не торопятся сами зачислять себя в разряд тех, кто надолго расстается с передним краем или отвоевался вовсе, вчистую.
— Еще не познакомились, а уже ругаемся!
— Лейтенант Максаков, — отрапортовал раненый, становясь по команде «смирно»; он вытянул здоровую руку по шву и замер с шутливой старательностью.
— Это еще что за представление? Отставить! Предупреждаю! У нас медсанбат! А не Художественный театр! Капризничать нечего! Извольте, сударь, во всем подчиняться! Вот, кстати, и медсестра Нестерова. Она у нас здесь самая строгая.
И хирург кивнул на медсестру, которая в этот момент вошла в палатку.
Максаков обернулся, взглянул на вошедшую и даже слегка пошатнулся, так что снова ухватился за шест.
— Эх вы, Аника-воин! А еще, сударь, капризничаете. Герой, а сестры испугался!
— Вы?! — воскликнул Максаков, не слыша хирурга, не слыша ничего, кроме сердцебиения, всматриваясь в лицо вошедшей, узнавая ее и опасаясь того, что обознался.
— Как будто я. А вы — это вы?
— Кажется, я!
Оба рассмеялись.
Хирург только развел руками.
— Знакомые?
— Чуть-чуть знакомы, Юрий Константинович, — подтвердила медсестра несмело.
— Еще какие знакомые! — горячо заверил Максаков.
Он сразу узнал вошедшую девушку, хотя никогда прежде не видел ее в этом ослепительно белом халате, в косынке, повязанной так, что были закрыты волосы, лоб, уши. Но глаза, разве он мог их не узнать? Глаза запомнились еще и потому, что тень страха не затемнила их, когда было очень страшно; отблеск счастья жарко светился тогда в ее глазах, то было счастье освобождения из неволи, и перед этим счастьем отступило все, все — и страх, и голод, и беспокойство за мать и сестренку.
— И сильно вас? — Она озабоченно взглянула на забинтованное плечо.
— Разве у этого сударя что-нибудь толком узнаешь? А ну, марш на койку! — грозно прикрикнул хирург.
Она проводила Максакова в офицерскую палатку, спрятанную под сенью маститых кленов, и уложила на койку; оказалось, что койка ему коротковата и тесна. Она сняла с него засаленную гимнастерку, пропахшую орудийным маслом и порохом, раздела его. Он успел спросить ее про мать и сестренку Настеньку, услышать, что они благополучно вернулись домой, в Ельню. Но не успел он коснуться взлохмаченной головой подушки, как уже заснул. И во сне он продолжал бережно придерживать левой рукой забинтованную в плече правую.
Он проснулся с рассветом и уже не мог заснуть, тревожимый воспоминаниями вчерашнего дня. Он долго не мог понять; вспоминает ли он то, что на самом деле произошло, или все это ему приснилось. Но если это приснилось — пусть снится дольше, как можно дольше. Он не будет делать никаких резких движений, он согласен лежать смирнехонько, и не потому, что боится потревожить плечо и руку, но потому, что боится спугнуть сон.
И как все-таки хорошо, что это не сон, что он встретился с этой девушкой наяву.
Воспоминания властно завладели Максаковым, и он удивлялся тому, сколько подробностей той единственной, мимолетной встречи сохранила память в своих потайных углах и закоулках.
Первых жителей Ельни на батарее увидели до того, как был взят город. По большаку к деревне Рябинки бежали из города женщины, подростки, дети. Немецкие пули летели им вдогонку, и одна женщина, простоволосая, в зеленом платке, косо лежащем на плечах, внезапно вскинула руки кверху, будто призывая бога в свидетели либо ловя что-то, падающее с неба, а затем упала на колени и больше уже не встала.
Несколько женщин побежали влево от большака, прямо на минное поле.
— К нам! Сигайте сюда! К нам! — закричали артиллеристы из углубленного кювета, превращенного в траншею.
Но бегущие женщины не слышали ничего и продолжали бежать к минному полю.
Тогда Максаков выскочил из траншеи, перебежал через большак и бросился наперерез беженцам. Он бежал со всех ног, придерживая руками планшет и кобуру пистолета, так стремительно, как умел когда-то, будто бежал не по кочковатому полю, заросшему рожью-падалицей и сорняками, а по гаревой дорожке стадиона. Еще несколько минут, и он, подхватив на руки плачущую девочку, державшуюся за подол матери, рванулся с ней обратно. Он спрыгнул с девочкой в траншею, неловко подвернув при этом ногу. Вслед за ним неуклюже свалилась в траншею мать девочки и девушка в темном, по-старушечьи повязанном платке, из-под которого выбивались светлые-светлые волосы. Уже сидя на дне траншеи, мать долго не могла отдышаться.
В траншее стало очень тесно. Какая-то старуха, неразлучная со своей иконой, крестилась, причитала, потом принималась грызть беззубым ртом солдатский сухарь, снова крестилась и жадно пила воду из солдатского котелка. Девочка успела сообщить, что ее зовут Настенькой, и тотчас же заснула. Она уже спала на ящике со снарядами, а щеки ее не успели высохнуть от слез.
Голубоглазая девушка с такими же соломенны ми волосами, как у сестренки, очень бледная, но со счастливыми глазами, в которых не было испуга, полезла за лифчик, достала и показала маленький розовый листок; то была повестка немецкой биржи труда. Она бежала с окраины Ельни, с Рославльской улицы. Она не надеялась на то, что город освободят сегодня, а завтра могло быть уже поздно. Триста юношей и девушек фашисты угнали вчера под деревню Ченцово на рытье траншей. Оттуда их погонят еще дальше, может быть, в неметчину. Такая участь ждет всю ельнинскую молодежь 1924-25–26 годов рождения, если ее опоздают вызволить. Из-за нее, старшей дочери, собственно, и решилась на это опасное бегство из города мать. Не закончив рассказа, девушка вскрикнула:
— Кровь! Вы ранены?
Он и сам уже знал, что ногу не подвернул, не свихнул. Кровь пропитала штанину ниже бедра, словно в кармане лежала и разбилась там бутылка красных чернил.
— Надо бы перевязать его, товарищи женщины, — сказал капитан, оторвавшись от стереотрубы.
Девушка, та, которая доставала розовый листочек, растерянно посмотрела на еще более растерянную мать, потом на Максакова; он стоял рядом со спящей Настенькой, тяжело
